НЮРНБЕРГ

«Страшный стал голод»: стратегия Бакке в действии

Картина «Голод» из серии ленинградских зарисовок художника Ильи Глазунова.
© МИА «Россия сегодня», РИА Новости

Весной 1941 года лидеры нацистской Германии тайно приняли к действию план частичного уничтожения народов СССР. Уже зимой 1941-1942 годов его жертвами должны были стать от 20 до 30 миллионов человек. Историк, президент фонда «Цифровая история» Егор Яковлев изучил огромный массив документов, в том числе не публиковавшихся на русском языке, и предложил аргументированное, подкрепленное множеством шокирующих фактов исследование истинных целей и действий нацистов на советских территориях в книге «Война на уничтожение. Третий рейх и геноцид советского народа». В продолжение документального цикла «Геноцид. План рейха», совместно созданного проектом «Нюрнберг. Начало мира», Ассамблеей народов Евразии и Егором Яковлевым, публикуем главу из книги о Плане голода.

«Население городов лишь в минимальных количествах должно обеспечиваться продовольствием. Для крупных же городов (Москва, Ленинград, Киев) вообще ничего не предусматривается. Последствия этого суровы, но неизбежны».

Эта установка Германа Геринга, развивавшая и укреплявшая идеи Бакке (Герберт Бакке – государственный деятель нацистской Германии, статс-секретарь Имперского министерства продовольствия и сельского хозяйства, рейхсминистр продовольствия и сельского хозяйства, автор Плана голода/Плана Бакке – радикальной стратегии обеспечения верхмата продовольствием за счет жителей оккупированных территорий СССР до тех пор, пока от голода не умерло бы 20-30 миллионов человек, — прим. «Нюрнберг. Начало мира»), идеально описывает продовольственную политику нацистов 1941 года на большинстве оккупированных территорий.

Страшные последствия блокады Ленинграда затмили собой два важнейших факта, без которых картина войны на уничтожение против Советского Союза выглядит весьма неполно. Первый — трагедия города на Неве была лишь частью общей нацисткой стратегии голода. Второй — эта стратегия не была декларативной; она самым энергичным образом, пусть и в более мягких формах, применялась по отношению к другим регионам СССР.

Общим для всех городов России, Украины и Белоруссии, попавших под власть нацистов, был принцип немедленной реквизиции продовольствия со складов и из магазинов. Местное население сразу же лишалось возможности просто купить продукты. Немцы вводили распределение еды, но только для тех, кто устроился к ним на службу, и это был более чем скромный паёк, не всегда отпускавшийся в полном объёме; те же, кто остался без места, оказывались предоставлены сами себе. Добыть пропитание люди могли преимущественно натуральным обменом промышленных товаров на пищу — как правило, в деревне. Причём в некоторых регионах, например, в Киеве и Харькове, захватчики регулировали этот процесс: они могли перекрыть привоз еды в город, отнимая продукты даже у тех, кто только что выменял их в селе. Это молниеносно усиливало голод и количество его жертв.

Ещё одной возможностью выжить для местных становились рынки, но, во-первых, цены там были заоблачные, во-вторых, базары работали не везде. Всю зиму 1941–1942 года не действовал рынок в Пскове, запрет на базарную торговлю вводился на некоторое время в Киеве и Ровно. Л. В. Дудин, киевский коллаборационист, сразу пошедший на службу к немцам, свидетельствовал: «Я вспоминаю два совещания по продовольственным вопросам, состоявшиеся летом 1942 года у киевского городского комиссара, майора СА Берндта. На первом из них Берндт сказал, что рейхскомиссариат в Ровно требует немедленно закрыть базары, запретить частным лицам подвоз продуктов к городу и перевести всё население исключительно на снабжение по карточной системе. В ответ на это представители городской управы (украинской) сообщили, что это будет означать немедленный голод всего четырёхсоттысячного населения Киева… Тогда Берндт полностью согласился с мнением представителей местного населения, но через месяц он вызвал их вновь и на этот раз уже без всякого обсуждения приказал выполнить распоряжение Ровно. Это имело для населения Киева самые гибельные последствия». Таким продуманным образом завоеватели не только пополняли собственные запасы, но ещё и производили отбраковку, во-первых, самых слабых и больных, которые расценивались как «лишние едоки»; во-вторых, тех, кто был настроен враждебно по отношению к ним.

Ярким примером реализации политики голода является Минск, население которого к началу оккупации составляло 250 000 человек, а к концу — в пять раз меньше.

«Мы всё время хотели есть, иногда за сутки только воды попьёшь — и ладно, — вспоминал житель белорусской столицы Сергей Яковлев. — Еду можно было выменять на одежду в ближайших деревнях. Обычно — на картошку или шелуху, хлеба почти не было. Но если, выходя из города, видели в дозоре не тех полицаев — все уже знали их в лицо и по именам, — поворачивали обратно: знали, что на обратном пути “этот” всё равно всё отберёт». Немецкий врач Вольфганг Лишке писал жене, что снабжение минского населения зависит от воли немцев. Воля эта оказалась такова, что только за первые два месяца оккупации от голода в Минске скончались 9000 гражданских лиц.

К зиме снабжение не улучшилось. По сообщениям советских спецслужб этого периода, в столице Белоруссии «продовольственных магазинов нет. На рынки (их в Минске несколько) крестьяне последнее время ничего не везут, так как в прошлом немцы реквизировали у них всё, что они привозили в город для продажи… Основная масса населения голодает… Рабочие получают от 200 до 450 грамм [хлеба], один раз в день суп и небольшое количество соли и патоки. Выдаваемый населению хлеб — очень плохого качества».

Хлеб, упоминаемый в разведсводке, пекли по рецептуре, утверждённой нацистским министерством продовольствия. Живейшее участие в её утверждении принимал всё тот же Герберт Бакке. Как говорилось на одном из осенних обсуждений с его участием, «опыты по производству особо изготовляемого хлеба для русских (Russenbrot) показали, что самая выгодная смесь для него получается такой: 50 % ржаного шрота (дранье при помоле ржи, часто используется как компонент комбикорма. — Прим. пер.), 20 % свекловичного жома (отходы свеклосахарной промышленности, которые используются на корм скоту. — Прим. пер.), 20 % целлюлозной муки, 10 % молотой соломы или листвы». Этот эрзац, отражающий отношение оккупантов к местному населению как к скоту, был крайне невкусным и попросту вредным для организма.

Особенно тяжёлым в этих условиях оказалось положение одиноких пожилых людей или сирот. Среди таких страдалиц была Бенигна Ивановна Луцевич, мать великого белорусского поэта Янки Купалы, которая скончалась 30 июля 1942 года. Жестокие мучения план Бакке принёс воспитанникам минских детских домов. «Кормили плохо, давали какой-то хлеб, от которого так распухал язык, что мы не могли говорить (мы уже знаем какой. — Прим. авт.)… Маленькие пролезали под проволокой и убегали в город. Цель у нас была одна — помойка. Какая была радость, когда найдёшь шкурку от селёдки и картофельные очистки. Очистки ели сырыми…» — так вспоминала оккупацию минчанка-детдомовка Валентина Матюшкова. Похожее свидетельство оставил её земляк Семен Бураков: «Бегали к железной дороге, там останавливались воинские составы, что-то подбирали. Почему-то запомнились танкисты в чёрной форме, звали, протягивали еду, а когда подходили, плюхали кипятком и весело смеялись». Но отнюдь не все дети из сиротского приюта могли поделиться воспоминаниями: многие из них просто не дожили до окончания войны. В архиве Минского детского дома-яслей № 1, где за годы оккупации скончалось около 300 детей, сохранились свидетельства о смерти с диагнозами «колит», «безбелковый отёк» (это значит — голод, голодные поносы), «токсическая диспепсия».

Сразу после захвата города в его черте был создан лагерь военнопленных на реке Переспе, однако туда согнали вовсе не только военнослужащих РККА; узниками этого страшного места стали 40 000 гражданских минчан призывного возраста. Советник министерства восточных территорий Дорш сообщал в Берлин своему шефу Розенбергу, что территория лагеря не больше площади Вильгельмплац в Берлине:

«Заключённые, загнанные в это тесное пространство, едва могут шевелиться и вынуждены отправлять естественные потребности там, где стоят… Гражданские заключённые в возрасте от 15 до 50 лет — жители Минска и его окрестностей. Эти заключённые питаются, если они из Минска, благодаря своим родственникам. Правда, питание получают только те, родственники которых с утра до вечера стоят с продуктами в бесконечных очередях, тянущихся к лагерю. Ночью голодающие гражданские заключённые нападают на получивших передачу, чтобы силой добыть себе кусок хлеба».

Впоследствии некомбатантов нацисты решили освободить, чтобы использовать в качестве рабочей силы, но часть из них уже умерла.

Наконец, голод стал одним из главных средств уничтожения минского еврейства. Оккупанты согнали еврейское население города в гетто, которое «опоясали густыми рядами колючей проволоки, установили сторожевые вышки и круглосуточное наблюдение» (Смиловицкий Л. «Минское гетто: из истории сопротивления»). Утром людей под дулами автоматов гнали на работы за пределы отведённого им пространства, а вечером загоняли назад. Для отверженных гитлеровцы определили ничтожные рационы питания, составлявшие 420 калорий в день. В гетто не было не только еды, но даже воды и отопления. Таким образом евреи должны были неминуемо умереть, но до этого момента — ещё и потрудиться во славу Великой Германии. Советская разведка сообщала в центр: «На улицах Минска ежедневно можно видеть колонны евреев, которых полицейские гонят на принудительные работы. В колоннах много дряхлых стариков, юношей-подростков и молодых девушек. Все сильно истощены, еле волочат ноги, некоторые от слабости падают. Упавших полицейские поднимают ударами ног». Итогом этой бесчеловечной политики стало хладнокровное и преднамеренное убийство более 100 000 евреев только в Минском гетто, но план Бакке действовал и во всех прочих.

Голод, замысленный гитлеровским статс-секретарём, стучался и в двери домов оккупированного Курска. Согласно сводке НКВД, сделанной в начале 1942 года, население города было «начисто ограблено немцами. Недавно военный комендант… вновь издал приказ об обязательной сдаче населением всех имеющихся у него “излишков” продуктов питания. За сокрытие продуктов угрожается расстрелом… Население Курска голодает. На улицах часто встречаются люди, опухшие от голода. Имеются случаи смерти от голода». В другом донесении, адресованном заместителю наркома внутренних дел Богдану Кобулову, говорится: «Торговля продуктами питания в городе не организована. Хлеб (по 1 кг) отпускается из пекарен только служащим городской управы, фашистской “милиции”, лицам, работающим в промышленных предприятиях и мастерских… Общественного питания не существует. Имеется одна столовая на улице Ленина, только для немцев». К лету ситуация не поменялась: 4 июня центр получил следующее сообщение разведки: «Большинство населения Курска голодает. Многие родители, чтобы спасти детей от голодной смерти, направляют их в села нищенствовать».

Голод как один из главных признаков оккупации отмечен в письмах жителей Курска, перлюстрированных советскими спецслужбами. Так, гражданка В. А. Медведь сообщала своему родственнику в Саранск: «…Прежде всего пережили страшный голод. Я с папашей ходила по деревням, ежедневно стаптывая десятки километров. Такие хождения продолжались до мая месяца. В мае устроилась на железную дорогу уборщицей и тогда только начала получать мизерные доли хлеба». П. Д. Соколов писал своей корреспондентке: «Настал голод. Первые месяцы мы существовали запасами, которые сделали до прихода немцев, а потом пришлось ходить в деревню и менять картошку и рожь за одежду». Ещё одна горожанка Н. М. Носова рассказывала: «…Мы несли голод, холод; [оккупант] вешал людей, убивал по дорогам, издевался так, как ему нравилось; пахали на себе, отнимал всё, оставлял хлеба на день 100 граммов, картошки 500 граммов. Пуд муки стоил 1800 руб., кило хлеба 200 руб., картошки мешок 1000 руб., 1 кг картошки 50–100 руб., кувшин доходил до 200 руб., так что было очень всё дорого, много жителей Курска поумирали от голода…» Этот «новый порядок» привёл к смерти от истощения по меньшей мере десяти тысяч жителей, среди которых был известный деятель курского образования и просвещения С. Ф. Ковалёв.

Ровно такая же ситуация сложилась в Брянске. Заведующий отделом здравоохранения коллаборационистской администрации сообщал бургомистру 5 марта 1942 года: «В связи с отсутствием хлеба у населения наблюдаются массовые случаи безбелковых отёков (голодных отёков). На 1 марта зарегистрировано 70 взрослых и 16 детей среди амбулаторных больных. Среди же населения города с посёлками таких случаев значительно больше». После освобождения Смоленска директор 2-й больницы Смоленска П. И. Кесарев написал генерал-лейтенанту медицинской службы Н. И. Бурденко: «Питание населения, особенно осенью 1941 года и зиму 1941–42 было плохое и главным образом через базары, на которых были бешеные цены… Старики, инвалиды и беднейшее население голодали. Безбелковые отёки были в большом количестве». Тяжёлое положение было и в Новгороде. Согласно сообщению секретаря Новгородской райкома ВКП (б) П. И. Соколова, «население в городе никаких пайков не получает, столовая была одна, варили, пока были овощи, а потом прекратили. Большая смертность была от голоду. С голоду умерли учительница Райя Флегонтова, священник Орнатский и др. В домах и на улицах валялись неубранные трупы. Люди ели собак. То же самое и в деревне: населению ничего не выдают, торговли нет никакой, только что меняют на вещи».

В то же время голод накрыл оккупированный Орёл. Британский журналист Александр Верт, побывавший там сразу после освобождения, сообщал: «Старик (его фамилия Фомин) рассказал о страшном голоде в Орле. Длительное время населению вообще не выдавали никакого продовольствия, даже мизерного хлебного пайка. Проходя по улицам зимой 1941/42 г., люди спотыкались о тела упавших и тут же умерших. В ту зиму он с женой с большим трудом меняли свои пожитки на картофель и свёклу. Позже людям помогали выжить их огороды». Жертвами плана Бакке здесь стали тысячи людей. В числе других от голода в Орле скончался яркий герой сопротивления — врач-патологоанатом Владимир Фарафонов, один из организаторов подпольного госпиталя для советских военнопленных. Он попал под подозрение полиции: во время обыска у доктора забрали все скромные запасы крупы и сухарей. «Зная, как трудно было с продовольствием, он на работе ни словом не обмолвился об этом, потом стал шататься, говорил о временной слабости, а однажды не пришёл на работу. Лишь через неделю пришли к нему домой, а он оказался мёртв от истощения и голода!» Двое соратников Фарафонова по подпольной борьбе — врачи Баяндин и Бондаренко — умерли от тифа. Эта страшная болезнь, часто сопутствующая голоду, также унесла множество жизней в годы войны.

Сыпной тиф был отличительной чертой именно оккупированных территорий: в советском тылу эпидемиологическая ситуация была в разы благоприятней, а вот на занятых нацистами землях переболело 70 % населения. Советская разведка в начале 1942 года сообщала об эпидемии сыпного тифа в Смоленске: «Городская управа издала постановление об обязательной госпитализации заразных больных, но родные укрывают заболевших, так как в госпитале совершенно отсутствует уход за больными, в связи с чем чрезвычайно велика смертность». Майор госбезопасности Н. А. Шведчиков докладывал начальству, что жителей города Чудово под Новгородом немецкое командование лишило «всякого продснабжения» и это привело к большой смертности, а весной 1942 года «распространился сыпной тиф, от которого население… вымирало полными семьями. Нужно сказать, что немецкая администрация г. Чудово противотифозных мероприятий среди гражданского населения не проводила и никакой медицинской помощи больным тифом не оказывала, только лишь ограничивалась тем, что больных вывозили в третий район г. Чудово, откуда так же распространялась эпидемия на здоровое население».

В этот же период произошла вспышка болезни в оккупированном Пскове. Немцы пытались лечить заболевание в городе, но в сельской местности просто оцепляли деревни, где были случаи заражения, и бросали их на произвол судьбы. Когда тифом заболели несколько ребят из детского трудового лагеря, созданного оккупантами в Вырице (Ленинградская область), комендант объявил: если заболеет хоть один немец, то лагерь просто сожгут со всеми его обитателями. Это была не угроза, сказанная в сердцах: по отношению к тифозным советским военнопленным или депортированным крестьянам массовое сожжение бараков с больными, но ещё живыми людьми практиковалось повсеместно. Так, по свидетельству псковской учительницы Анны Романовской, во время нацистского отступления «деревни, расположенные вблизи лесов, куда заходили партизаны, выжигались, население направлялось в лагерь, где большинство умирало от голода. В некоторых бараках начиналась эпидемия сыпного тифа. Для того чтобы эпидемия не распространилась на немецкую армию, бараки вместе с людьми обливались керосином и поджигались». К счастью, эпидемию в Вырице удалось остановить.

Зимой 1941/42 эпидемия голодного тифа охватила Донбасс, Днепропетровск и Кривой Рог. Между тем доступ к медицинскому обслуживанию по указу рейхскомиссара Коха от 1 марта 1942 года имели только лица, работавшие на рейх, причём зачастую оно было платным: так, цена обычной перевязки доходила до 40 карбованцев. Ситуацию усугубляли и карательные действия ведомств Гиммлера по отношению к заболевшим. СД уничтожала больных прямо в больницах, а те, кто успевал скрыться, только способствовали распространению инфекционных заболеваний. В меморандуме штаба «Ост» в июне 1942 года прозвучал леденящий кровь эвфемизм: «В отношении населения Украины предпочтительна не эвакуация, а замена».

Особое место в гитлеровских планах уничтожения занимал Киев. 19 августа 1941 года Йозеф Геббельс записал в дневнике, что фюрер «собирается даже не брать Петербург и Киев силой оружия, а заморить голодом». Упоминание «матери городов русских» в одном ряду с Ленинградом, как выше мы видели у Геринга, симптоматично: двум мегаполисам, как и Москве, готовилась одинаковая судьба. Это подтверждает запись Франца Гальдера, который зафиксировал намерения нацистского диктатора за день до Геббельса:

«Киев будет превращён в пепел и развалины (указание Гитлера)».

Впоследствии нацистский министр пропаганды объяснял ход мыслей своего вождя: «Фюрер всегда придерживался той точки зрения, что не следует брать крупные советские города. От этого никаких практических преимуществ, только вешать на себя скопление женщин и детей, за чьё пропитание и обеспечение приходится брать ответственность. Той же точки зрения он придерживался в отношении Ленинграда и Москвы, а также Киева; к сожалению, войска всё-таки взяли город, в основном потому что штабы хотели получить места для расквартирования».

Эта логика ярко высвечивает специфику войны против СССР: Гитлер не боялся повесить на себя «скопления женщин и детей» в Париже или Брюгге, однако на Востоке применялся совсем иной подход. С точки зрения верхушки нацистов, здесь были другие женщины и дети, попадавшие в категории «бесполезных едоков» и «представителей низшей расы». Поскольку в глазах Гитлера они не вполне принадлежали к человечеству, то и человеколюбия к ним проявлять не следовало.

Впрочем, ненависть нацистов именно к трём советским центрам была вызвана не только их многочисленным населением, которое не хотели кормить. Киев, Москва и Ленинград — города, сыгравшие огромную роль в русской истории — были национальными символами, которые пробуждали в коренном населении память о славном прошлом и гордость за предков. А это как ныне, так и в будущем могло ставить под сомнение немецкое право на господство, поэтому уничтожение трёх столиц было важно также по политическим и идеологическим причинам. 

Тем не менее в случае с Киевом Гитлер пошёл на компромисс, и оккупационные войска столкнулись с 500-тысячным населением, судьба которого была решена на совещании штаба «Ост» в духе предшествующих директив. 16 сентября Геринг, Бакке и другие чиновники согласились с тем, что на «оккупированных землях следует руководствоваться принципом, согласно которому надлежащее питание будут получать только те, кто работает на нас». Учитывая, что многие учреждения, например, магазины, библиотеки, значительное число больниц, институтов и училищ, были закрыты, сотни тысяч людей оказались брошены на произвол судьбы. Устроиться на работу к немцам (даже при большом желании) могла только часть из них, да и то, как правило, в качестве прислуги — сторожем, посудомойкой, кухаркой. Для таких работников рекомендовался недельный паёк в 1500 граммов хлеба, 2000 граммов картофеля и 35 граммов сала. Однако это были не обязательные показатели, а — как отмечает историк Карел Беркгоф — «программа-максимум», с которой при определённых оговорках немцы могли согласиться в некоем будущем.

В проведении этой политики Гитлер и Геринг нашли горячую поддержку командующего группой армий «Юг» Герда фон Рундштедта, который полностью одобрил план голода:

«Мы должны будем уничтожить по меньшей мере одну треть населения присоединённых территорий. Самый лучший способ для достижения этой цели — недоедание».

Группенфюрер СС Фриц Заукель, посетивший оккупированный Киев осенью 1941 года, повсюду слышал разговоры соотечественников, что десять, а может и двадцать миллионов местных мирных жителей должны умереть от голода. И это неслучайно: хотя директивы Бакке и говорили о продовольственной блокаде потребляющих областей, но изымались-то эти ресурсы из черноземья, и пробуксовка «Барбароссы» требовала всё большего и большего грабежа — конечно, без учёта нужд местного населения.

Последствия нацистских решений сказались очень быстро. 17 октября киевская художница Ирина Хорошунова — автор очень живого и трогательного дневника — записала: «У нас начинается настоящий голод. Хлеба нет. Его выдали дважды по 200 граммов на человека и уже больше недели ничего не выдают. Пустили слух, что хлеб отравлен и потому его не дают населению. Но сами немцы всё время едят хлеб, очевидно, не боясь отравиться. Купить до сих пор ничего нельзя. Магазины все закрыты. А на базарах крестьяне меняют продукты уже только на совершенно новые вещи».

Похожую картину рисует писатель Анатолий Кузнецов, который был ребёнком в годы нацистской оккупации: «Магазины стояли разбитые, ничто нигде не продавалось, кроме как на базаре, но если бы даже магазины и открылись, то на что покупать? До войны хлеб стоил в магазине 90 копеек килограмм. Теперь на базаре иногда продавали самодельный хлеб по 90 рублей за килограмм. Столько денег раньше мать получала чуть ли не за целый месяц работы. А сейчас у нас денег не осталось вообще».

В поиске продовольствия большая часть населения была предоставлена сама себе. Киевляне собирали каштаны, ловили кошек и птиц, а также рыбу в Днепре. Шанс на выживание давал обмен или покупка продуктов по баснословным ценам. Это можно было сделать либо на рынке, где хозяйничали спекулянты, либо в деревнях. Последнее, однако, было сопряжено с опасностью: перспектива вернуться домой после комендантского часа грозила расстрелом. Но главное, с ноября полиция начала блокировать провоз и даже пронос продовольствия из деревни в город.

Общая ситуация ухудшалась. 18 ноября Хорошунова пишет: «…Вокруг уже много распухших голодных. Глядя на них, не можешь есть, кусок останавливается в горле. А помочь нечем. И мысли о голоде вытесняют все остальные. И ещё страшно, что голод лишает человеческого облика. Кажется, что за тарелку похлёбки, за кусочек хлеба готов отдать всё… В жалких столовых невозможно есть, потому что горящие глаза ожидающих очереди, кажется, сжигают тех, кто ест. И счастливцев таких очень мало. И едят они не так, как обычно, а едят стыдясь, склонясь низко над тарелками. Глотают быстро, чтобы скорее уйти. Столовых мало. Они одна за другой закрываются».

Спустя несколько дней проницательная девушка понимает:

«Тенденция немцев сейчас определённо направлена на уничтожение народов. И вовсе не только еврейского. Бабий Яр, в котором уже много не только евреев, но и русских, безмерная смертность в плену, уничтожение сдающихся в плен — это всё ярчайшее тому свидетельство».

Наступление весны не принесло выжившим киевлянам облегчения. 15 апреля Хорошунова заносит в дневник душераздирающую запись: «Голод приобретает ужасные размеры. На базарах ничего, а то, что появляется, абсолютно недоступно… Погода ужасная. Позавчера валил мокрый снег, и снова всё было засыпано снегом. А вчера и сегодня едкий молочный туман. Он сейчас съедает снег и людей вместе с ним. Люди умирают без конца. Никто не может сосчитать количество умерших людей… Люди падают от голода, и не видно просвета… Озимых хлебов нет в этом году, а яровых в снегу не посеешь. Да и заберут его немцы, если он и будет где-нибудь. И нет сил бороться с этим мучительным бессилием и постоянным, почти звериным желанием есть».

Учительница Л. Г. Нартова в то же время пришла к определённому выводу: «Опять запретили торговать на базарах. Что же делать, как жить? Возможно, они хотят уморить нас медленной смертью. Очевидно, неудобно всех пострелять».

После провала блицкрига в Киеве голод стал использоваться не только как средство уничтожения. Теперь он превратился ещё и в инструмент вербовки рабочей силы для отправки в Германию. Пропагандистские листовки намекали киевлянам, что на Неметчине их ожидает сытая и довольная жизнь.

Коренное население пыталось бороться с продовольственной блокадой. Определённые возможности для этого были у коллаборационистов, которых оккупанты привлекли на службу идеями борьбы с жидобольшевизмом. Иногда немцам приходилось идти на уступки; так, победой киевского бургомистра Владимира Багазия стало разрешение на проезд в Киев 128 подвод с продуктами из сельской местности в октябре 1941 года. Но это был всего лишь эпизод. Впоследствии провезти еду в город стало гораздо труднее. А с лета 1942 года по указанию рейхскомиссара Эрика Коха — монструозного колониального расиста — за это взялись с удвоенной силой. Как писал коллаборационист Л. В. Дудин, «на всех ведущих в город дорогах были установлены наряды немецкой и украинской полиции, навербованной немцами из самых подозрительных элементов… Эти наряды должны были конфисковать продукты у едущих в город крестьян и даже у возвращающихся из деревень голодавших горожан и передавать эти продукты в распоряжение городских властей». В том, что власти потом не распространяли продовольствие среди киевлян, Дудин винит вороватых полицаев — якобы они всё присваивали себе. На самом деле исполнители могли что-то украсть только в одном случае — если истинные хозяева положения, руководители оккупационной администрации, смотрели на это сквозь пальцы. Впрочем, и этот антисоветски настроенный мемуарист не скрывает негодования относительно сегрегационной продовольственной политики, которая была слишком явной, чтобы отрицать её:

«Национал-социалистический Берлин ликовал, и сам толстый рейхсмаршал Герман Геринг в одной из своих речей, захлёбываясь, кричал, что никто в Германии не может вообразить, сколько в этой стране (Украине) сала, масла и яиц. Всё это казалось легко доступным, беззащитное население ничего возразить не могло, и коричневые начали быстро и весьма энергично орудовать. То, что при этом население наших городов опухало и умирало от голода, их, конечно, остановить не могло. Соблазн быстрой и лёгкой наживы был слишком велик».

Население Киева более чем с 500 000 в сентябре 1941 года сократилось до 180 000 к моменту освобождения, то есть примерно на 340 000 человек. Более ста тысяч приходится на казни еврейского населения. Не менее 70 000 были угнаны на принудительные работы в Германию. Остальные бежали в сельскую местность или стали жертвами голода, холода, отсутствия медицинской помощи и повседневного насилия.

Похожая ситуация сложилась в оккупированном Харькове, который зимой 1941–1942 года также подвергся нацистской продовольственной блокаде: продукты питания доставлялись в город только для немцев. Местные же могли отовариться лишь на базаре, где всё продавалось втридорога, либо попытать счастья в деревнях и обменять ценные вещи — у кого они были — на еду. «Гитлер-освободитель, освободивший харьковчан от большинства жизненно важных вещей, освободил их и от необходимости употребления пищи, — писал мемуарист Константин Власов. — У нас в коридоре жили две пары пожилых супругов. Одна пара куда-то исчезла, и больше я никогда её не видел. Другой, видно, некуда была исчезнуть, и она тихо умирала от голода. Я вначале делился с ними лепёшками, а потом и сам стал пухнуть от голода… В ноябре чета Носковых скончалась, и взрослые на тачках их куда-то увезли. Такими трагедиями был наполнен весь город». 23 ноября нацистский голод убил одного из главных советских зодчих той эпохи, человека, который создал архитектурный облик современного Харькова, дядю поэта Александра Блока Алексея Николаевича Бекетова. В шаге от голодной смерти застыла маленькая харьковчанка, будущая народная артистка СССР Людмила Гурченко. «Постепенно всё, что составляет человеческий организм, перестроилось на единственную волну: “хочу есть”, “хочется кушать”, “как! где достать поесть”, “не умереть с голоду”», — вспоминала Людмила Марковна.  

Исследователь Норберт Мюллер оценил число жертв голода в Харькове только за зимние месяцы в 23 000 человек. По словам современного украинского историка А. В. Скоробогатова, «это был голодомор, какого город ещё не видел. Люди опухали от голода и гибли. По некоторым данным, в городе от голода умерло до 30 тыс. человек… Постепенно голод медленно отступал, особенно с августа 1942 года, когда была введена карточная система, но он никогда [имеется в виду до окончания оккупации] не был ликвидирован…»

Голод свирепствовал и в сельской местности, где нацисты вели политику тотального ограбления местных жителей. Так, в Ново-Петровском районе Московской области «в селении Покровское фашисты отобрали у населения продукты питания и выгнали из помещения, в результате голода и мороза погибло 250 человек». В одном только Погорельском районе Тверской области от голода умерло 2418 мирных жителей. Любая претензия коренного населения на использование личного имущества с порога отвергалась расой господ. Когда одна из жительниц Смоленской области умоляла немецкого офицера не забирать корову, потому что семеро её детей останутся голодными, оккупант просто застрелил её и троих её детей.

«Во всех приказах нам напоминали, что мы находимся в побеждённой стране и что мы господа этого мира», — вспоминал солдат 14-й роты 279-й пехотной дивизии Вилли Вольфзангер. Последствия этих напоминаний ярко, с большим художественным даром выписаны в его походных записках.

«В одной из деревень мы застряли на долгое время. Выгоняли женщин из домов, заставляя их ютиться в трущобах. Не щадили ни беременных, ни слепых. Больных детей выбрасывали из домов в дождь, и для некоторых из них единственным пристанищем оставалась только конюшня или амбар, где они валялись вместе с нашими лошадьми. Мы убирали в комнатах, обогревали их и снабжали себя продовольствием из крестьянских запасов. Искали и находили картофель, сало и хлеб. Курили махорку или крепкий русский табак. Жили так, не думая о голоде, который эти люди станут испытывать после того, как мы уйдём» (В. Вольфзангер. «Беспощадная бойня восточного фронта»).

Особенно высокие жертвы гражданского населения были во время депортаций из прифронтовых зон. Так, в Брянской области в марте 1942 года жителей районов, рядом с которыми шли боевые действия, стали сгонять в лагерь для военнопленных «Дулаг-142». Подразумевалось, что потом их вывезут на принудительные работы в Германию, но до отправки в рейх дожили далеко не все: «Лагерь состоял из 10 бараков (бывшие склады). В каждом размещалось по 1200–1500 человек. Кормили очень скудно: утром чай и 200 г хлеба для взрослых и 100 г для детей, в 5 часов — литр баланды из непросеянной гречневой муки на взрослого и пол-литра на ребёнка. Голод, грязь, холод в лагере — всё это приводило к большой смертности, особенно гибли дети. Ежедневно из лагеря вывозили по 100–150 трупов. На их место пригоняли новых узников. Иногда немцы устраивали для себя развлечения. В лагерь привозили мясо павших лошадей и бросали в толпу. Когда обезумевшие от голода люди кидались на добычу, солдаты открывали огонь» (Алексеев В.П. «Без срока давности: преступления нацистов и их пособников против мирного населения на территории Брянской области»). Аналогично оккупанты развлекались в Вязьме. Согласно донесению УНКВД по Смоленской области, «мирные жители, даже женщины с грудными детьми, сгонялись в лагерь военнопленных, где их почти не кормили. Изголодавшемуся народу немцы в издевательской форме иногда бросали за проволоку, опоясывавшую лагерь, буханку хлеба или банку консервов, а затем сбежавшихся к пище засыпали гранатами. Ежедневно в лагере от голода, болезней, расстрелов погибало 200–250 человек».

Депортация из прифронтовых зон вообще была обычной практикой: при этом о прокормлении и обогреве мирных жителей никто и не думал заботиться. Например, в Тверской области «в деревне Ильинское, куда немцы согнали из целого ряда деревень 750 человек, в каждом доме было набито до 70–80 человек. Голод и антисанитария вызвали тиф, мед[ицинской] помощи не оказывалось, в результате погибло 250 человек».

Крестьянка А. М. Баринова рассказала, что в сентябре 1941 года немцы выгнали из домой жителей новгородской деревни Тараканово, «не разрешив из вещей ничего взять», и погнали прочь от фронта. В деревне Шечково её загнали в переполненный неотапливаемый сарай и продержали там пятнадцать дней, «мучали голодом и холодом, отчего много заболело, померло, а главное, много померло детей».

Зимой 1942 года нацисты угнали в тыл всё население колхоза «Красный мак» в Орловской области. «…Эвакуация проводилась ночью, жителям ничего не разрешали брать с собой, выгоняли на улицу кто в чём был. Люди стали пухнуть от голода и холода». Колхозник Егор Бросаткин попытался вернуться в свою деревню, чтобы раздобыть еды для своей семьи, — по дороге немцы его задержали, зверски избили и расстреляли. О судьбе детей Бросаткина документы умалчивают. Остаётся лишь надеяться, что они выжили. В другом похожем случае всё закончилось трагически. 28 января 1942 года жителей орловской деревни Рябцево внезапно погнали в тыловой район немецких войск, не позволив взять с собой ничего из продуктов. Часть брошенных на произвол судьбы крестьян приняла отчаянное решение возвратиться домой за пропитанием. Оставив детей, они пошли назад в Гжатское, где были убиты. Их дети скоро умерли от голода. Из заявления выжившей Анастасии Широковой мы знаем имена этих детей: Варичева Валентина, Варичева Галя, Козырев Владимир, Козырев Анатолий, Варичев Владимир, Варичев Юрий, Петракова Анна, Петраков Николай.

В январе 1942 года оккупанты депортировали из прифронтовой зоны всё мужское население Старой Руссы и близлежащих деревень, всего 1300–1500 человек. Они были рассредоточены по трём лагерям в городе Порхов. «В лагерях были созданы жуткие условия, всех арестованных гоняли на погрузочно-разгрузочные работы с продолжительностью рабочего дня 14–16 часов. Питание состояло из 150–200 грамм картофеля с примесью древесных опилок и одной кружки супа из гнилого картофеля. Кормили один раз в сутки. От непосильного труда и голода люди десятками умирали ежедневно…» По советским данным, из арестованных жителей Старой Руссы в живых осталось около семидесяти человек.

Голод был средством уничтожения ещё одной категории отверженных — душевнобольных и тяжелобольных. Так, в городе Трубчевске нацисты заморили голодом двести пациентов местной психиатрической больницы и 18 детей из детдома для умственно отсталых. В Колмовской психиатрической больнице Новгорода таким же образом было уничтожено 627 человек. Оккупантами был разорён дом инвалидов на станции Пола нынешней Новгородской области: немцы забрали все продовольственные запасы и тёплые вещи. Сопротивлявшихся убивали на месте, а остальных обрекали на голодную смерть. К 1 января 1942 года в заведении было таким образом уморено 100 человек.

В Сапоговской психиатрической больнице Курска произошёл случай вдвойне чудовищный: здесь немцы действовали не сами; они потребовали истребить пациентов у главврача Краснопольского, который был готов выполнить приказ оккупантов, однако натолкнулся на сопротивление других медиков. Не в силах принудить персонал к прямому убийству, он резко сократил пайки для больных и прекратил отапливать палаты. В итоге к середине декабря 1941 года таким образом ему удалось уничтожить 350 человек из 900. Но гитлеровцев не устроили столь медленные темпы. 18 декабря они отдали категорический приказ избавиться от «лишних ртов» в трёхдневный срок. Нацистский врач генерал-майор медицинской службы Пауль Керн, в духе идей программы Т-4, поучал советских докторов: «Психически больные люди не представляют никакой ценности для общества и потому подлежат полному уничтожению. Нужно избавляться от балласта. Мёртвым продовольствие не нужно». К сожалению, после недвусмысленных угроз часть советских медиков приняла участие в отравлении несчастных.

Та же риторика, что и у Пауля Керна, прозвучала из уст другого нацистского военврача по фамилии Кольде, который вынуждал советских докторов морить голодом пациентов психиатрической клиники поселка Черняковицы Псковского района Ленобласти. Согласно показаниям свидетелей, он ёрничал, рассуждая, что «советская власть развела слишком много дураков», и ставил в пример Германию. Больных морили голодом, а довершили уничтожение инъекциями скополамина.

Не менее ужасные события разыгрались в Лотошинской психиатрической больнице Московской области. Тут пациентов также морили голодом: их запирали в корпусах больницы и оставляли на несколько дней. Других больных выгоняли зимой на мороз в одном белье и не пускали назад в помещение. Наконец, здесь нацисты не отказали себе в том, что издавна составляло главное людоедское блюдо на пиршестве колониального садизма, — в охоте на людей. Немецкие офицеры и солдаты скакали по парку верхом и загоняли уцелевших больных, «подстреливая их из-за кустов и доставив таким образом себе достойное развлечение».

Но самые радикальные решения, в соответствии с майскими замечаниями Бакке, планировались для населения мегаполисов «лесной зоны» — Ленинграда и Москвы.

Первоисточник — сайт nuremberg.media