Неприключенческий рассказ «ПОБЕГ» Юрия Синявина
Уважаемый редактор газеты «Судьба»!
Я, Синявин Юрий Алексеевич, 1925 ..р., уроженец г. Харькова, являюсь (имею удостоверение) бывшим малолетним узником фашистских концлагерей: «Освенцим», мой лагерный номер узника 161756 (татуировка на руке) и концлагеря «Нойенгамме», куда был этапом (транспортом) вывезен из Освенцима. Освобожден англичанами 3-го мая 1945 г. и занесен в книгу «Погибших и пропавших без вести».
Книга эта имеется в Московской ассоциации МАБУФ, откуда у меня есть выписка. В 1975 году в издательстве «Прогресс», г. Москва, под редакцией Букреева, была издана повесть Руди Гагуэля «Кап-Аркона», в которой описывается гибель пассажирского лайнера «Кап-Аркона», на котором находились заключенные концлагеря «Нойенгамме». В книге описывается побег 11 заключенных с «Кап-Арканы» (в конце апреля), из которых в живых йстался я один. Р.Гогуэль пишет, что я был расстрелян, а я вот жив. Посылаю подробности этого обстоятельства.
Высылаю также ксерокопии: выписку из книги концлагеря «Нойенгамме», копию свидетельства о браке (замена моей фамилии Борисенко) и справку из музея (архива) «Освенцим» о моем пребывании в концлагере.
С искренним уважением к Вам,
Ю.Синявин.
г. Армавир.
Из книги Руди Гогуэля «Кап-Аркона», которую мне любезно предложил прочесть бывший узник концлагеря Нойенгамме Григорий Никонович Кульбака, я прочитал о побеге, в котором принимал участие и остался в живых я один. Руди пишет, что в побеге участвовало 11 человек — это верно, нас было именно одиннадцать. И что одного из них, окоченевшего, выловила береговая охрана и не переправила, а сообщила на «Кап-Аркону» соответствует действительности, а вот то, что меня казнили, тут уж я позволю не согласиться, так как пишу воспоминания через 46 лет. Я об этом побеге рассказывал в одиннадцати театрах нашей страны, в которых мне довелось работать актером.
В книге Руди есть предположение, что один из одиннадцати добрался до берега, я в это не могу поверить, это было невозможно. Еще одна очень важная деталь. Наш побег был организован подпольным комитетом борцов-антифашистов, который возглавлял В. Букреев. видимо, от советских узников. Может быть это и так, но я в это посвящен не был.
Теперь как это все было. Я находился в трюме, где, по всем показателям, возили продукты, по книге Руди, их называли банановыми, может быть. Стены были оббиты вагонкой и окрашены в белый цвет. В некоторых местах трюма можно было перемещаться только в полусогнутом состоянии. Моему ангелу-хранителю я облегчал мое спасение тем, что еще с довоенного времени был физически хорошо подготовлен, много читал и умел, мне так кажется, рассказывать, О чем я в тот вечер рассказывал, не помню, но, видимо, о кинофильме «Цирк», я его смотрел раз двадцать, ей-богу, не вру. И закончив рассказывать в одном месте, меня тут же просили рассказать и в другом. Рассказывая коллегам в театрах о по беге, я не знал точно какое было число месяца (Забыл), говорил в конце апреля, а по книге Руди, это было 29 го апреля, возможно, так и было Но средства для побега мы нашли за день, 28 апреля Во время моих рассказов, меня попросили прерваться. К нам подсели незнакомые и сообщили, в одном, из забитых досками, трюме, они взломали дверь и нашли канаты, две надувные лодки, многоместные, и одиннадцать пробковых жилетов. Начали совещаться, как быть. То, что нам угрожает гибель, мы не сомневались, и не только потому, что нас должны были уничтожить. К нам, в нижние трюмы, не регулярно попадала пища и вода, наши люди, которые ходили, чтобы ее принести, возвращались с синяками и в разорванной одежде с пустыми термосами. На них набрасывались по пути и все это расхватывали.
У всех у нас были котелки и миски, у кого не было это равносильно гибели.
Остановились на жилетах. Лодки мы отвергли. В иллюминатор их не протиснуть, да и охрана ходит по борту, шаги их в вечернее время слышны в иллюминатор. Сколько нас было человек в трюме — не могу сказать, но много, может быть, двести человек, может быть и больше. Драки за жилеты не было и жребий мы не тянули, все это было на добровольных началах и пошли на это либо самые отчаянные, либо самые… В общем, я был восьмой. Многие имели печальный вид, были и такие, что уже и не поднимались со своих мест, лежали и ждали своего конца.
Так что одиннадцать человек, согласившиеся на этот дерзкий побег, ждали своей участи. В первый вечер мы подошли к иллюминатору и перед нами: обрывистый берег, вроде, недалеко, мы стояли в Любекской бухте. По нашим подсчетам, до берега метров 700-800, это если смотреть сверху, до воды метров 5-6, так нам казалось. Справа стоял еще один корабль, а слева был буй и в нем горел фонарь синего цвета. Так, что, если плыть между ними, можно попасть на желанный берег.
От нашего парохода исходила огромная тень, луна всходила из-за противоположного борта, это нам благоприятствовало. Мы привязали котелок и опустили в море, чтобы определить температуру воды, опускали котелки и раньше, пытались пить эту воду, не вкусно, вода горько-соленая, не пойму, почему мы не измеряли расстояние до воды, но это было не так важно. Важно было расстояние до берега и температура воды (Вода в котелке нам показалась не такой уж холодной). Среди нас был охотник и он рассказал, как он плавал за утками убитыми, разбивая тонкий ледок, у него не было собаки. Побег должен был состояться на другой вечер, когда начнет всходить луна. В эту ночь — какой сон, ведь нас могли предать, да и кое кто мог передумать, но этого не произошло, хотя лично у меня была такая мысль, чего греха таить. Стыд пересилил, да и слово дал. Днем начали собираться, в нашем трюме начальства не было. В это трудно поверить, но с нами кое-кто делился своими запасами пищи, откуда еда это из другого письма. Мне наполнили полулитровую бутылку сигаретами, хорошо ее закупорили, я должен был плыть с ней, верили, что выплывем и встретимся. Самая большая ошибка, что в течение дня мы не выучили друг у друга адреса, да и впоследствии я к этому относился халатно, а зря, ох, зря. Прошел день, сколько передумано и переговорено, помню, что был земляк из Харькова и кто-то из Прибалтики. Вот и все, что помню. Да это и неважно, день прошел, как во сне, вот это помню. У иллюминатора мы стояли долго, не только мы, одиннадцать человек, стояли все, кто мог стоять. Было тихо. Ждали, когда стемнеет.
Жилеты завязывались шнурком у шеи и на поясе. На мне был серый костюм, раскрашенный масляной краской и, как на духу, тельняшка, я ее выменял на продукты еще в концлагере Нойенгамме, а еще тельмановка. И в последнюю минуту, в тельмановку мне какая-то добрая душа сунул булавку, вдруг, говорит, судорога сведет, спасибо ему, ох, спасибо. Стемнело. Корабль и буй видно хорошо, начали готовиться. Опустили канат, на канате сделали узел и вложили рейку, на которую каждый из нас, выбираясь в иллюминатор, должен стать ногами, после надевали жилет за иллюминатором, и каждому завязывали шнуры и, с Богом, вниз. Подошла моя очередь, о чем я думал в ту секунду, убей Бог, не помню, а вот когда мне завязали шнурок у шеи, а поясной неудачно потянули и выдернули, и завязывать поясной нечем, тут уж я помню, о чем думал. Мне машут, мол, залазь обратно, будем вдевать шнурок, а у меня мысль — какая разница, хоть со шнурком подохну, хоть без шнурка. Кивнул им и пошел вниз, а вода, передать трудно, сразу такой холод ощутил, что и плыть расхотелось. Чувствую боль в ладошках, думаю, что же это так больно, а я их сжег и волдыри сорвал. Держусь и смотрю вверх, а там уже девятый стоит, тишина вокруг, только волны о борт бьются и слышно, как конвоир по палубе сапогами топает. Произнес я какие-то слова нецензурные, шепотом, конечно, и отпустил канат. Маменька милая, тут мне и легкие сжало, и жилет поднялся на спине и челюсти мне сжал. Думаю, ладно, догонять своих надо, а вразмашку-то и не поплывешь, жилет не пускает, только, как говорят, по-собачьи. Заработал я руками, побыстрее от корабля этого проклятого, да и своих догнать надо, все в компании легче. Гребу, а передние пробки в толстом брезенте мне по скулам трут. А волна — сверху смотрели, вроде небольшая, а тут бросает меня и буй-то разглядеть не могу. Понимаю, что влево от корабля держаться надо. Так я никого и не догнал и меня никто не догнал. Гребу изо всех сил от корабля, который справа стоял, а меня, вроде, к нему прибивает. И тут, как-то сразу, чувствую, что силы уходят и корабля я уже не вижу, но еще сознание не потерял. Чувствую — тельмановку мою волной сорвало, а там же булавка. И, видимо, включился последний резерв, о котором мы знаем, но у кого насколько он велик — не подозреваем. Заработал я руками, а мысль начала смерть звать, захотелось, чтоб кончились эти мучения, и чем быстрее, тем лучше. А вот что последовало за этим, можно верить, можно не верить, но вранья здесь нет ни на йоту. Стал я терять сознание, а в мыслях: вот бы меня выловили рыбаки, обогрели бы, накормили, ведь бывает же так, и мучений никаких не ощущаю.
Несет меня куда-то, глаза закрыты. Чувствую, меня поднимают и бросают в лодку, я лежу на сидении в лодке, причем, как-то так, ребрами неудобно очень, а прийти в полное сознание не могу, понимаю, что спасен, но кем? Вот, когда меня начали трясти, тут я начал приходить в себя. Очнувшись, я увидел трал по борту и человек шесть с наставленными на меня пистолетами. Вид у меня, наверное, был — хуже не придумаешь, и еще не голове дорожка прострижена от лба до затылка. Что им в голову в ту минуту приходило, трудно догадаться. Пауза повисла долгая, потом слышу — задают вопросы, я повернулся в сторону «Кап-Арконы», а она, вроде бы рядом стоит. Ну, думаю, вот это уже и конец, месяца до двадцати лет не дожил. Отвечаю: «политише гефтдинг с того вон корабля, я сбежал». Пока я поднимался по трапу на корабль, смотрю, по заливу прожектор запрыгал, это я помню точно, была и сирена, кажется. Поднялся на борт, подходит ко мне моряк, молодой совсем, и обыскивает, а бутылка-то у меня в кармане, это я уж полностью отошел, нащупал он бутылку — замер и спрашивает: «что это у тебя?» Я отвечаю: «сигареты», рядом зашумели, врет, мол, снова достали оружие, заставили руки поднять, а мне уж все равно. Достал он бутылку, а там и впрямь сигареты, надо было видеть их физиономии. Заулыбались, обрадовались, у них, видимо, кончилось курево. Спрятали оружие и кто-то дал команду отвести меня в комнату для умывания. Комната большая, по стенам скамейки, приказали сесть, раздеться не дали, так я в жилете и сидел до утра. Охрану приставили. Через какой-то промежуток времени, слышу — шум, топот по коридору и вносят в одеялах один за другим пять трупов. Остальных вынесло в открытое Балтийское море, умирали они в муках, у рта пена, какие последние минуты были у них. Пришел офицер и корабельный врач. Приказал поднять рубахи и кортиком каждому по очереди провел по животу, крови не было, его слова: «Шляк герц» — разрыв сердца. Врач ушел, офицер задал ряд вопросов. От него я узнал, что до берега три километра, три бала волна, что мы плыли в отлив и ветер угонял нас в море, и еще сказал, что не надо было этого делать, так как скоро кончится война.
После его ухода мне принесли миску картошки с мясом и поблагодарили за сигареты. Так я просидел с погибшими ребятами до утра. Утром распахнулась дверь и на пороге офицер СС с тремя квадратами на погонах, белыми. Приказал снять жилеты и номера с трупов, какие номера не помню, да и до этого ли мне было. Пригласил следовать за ним. Вышел с этими жилетами на палубу, а «Кап-Аркона» -красавица рядом. Опять по этому трапу сошел на катер, там был капо и еще человека четыре узника, и повезли обратно. Мне в катере не было задано ни одного вопроса. Для меня было ясно, что это мое последнее весеннее утро, но, черт возьми, надежда была, ведь за две-три минуты до смерти выловили меня и не для того, чтобы спасти. Я для них был неопознанным предметом, болтающимся на территории, которую они охраняли, но о том, кто был на «Кап-Арконе», они не знали, это я понял по вопросам, которые они задавали. На борт «Кап-Арконы» катер поднимали лебедкой. Эсесовец повел меня по коридорам красивейшего парохода, шел я и ощущал, что сзади идет смерть. Из кают выглядывали заключенные, это, видимо, были немцы или французы, нашего брата на верхних палубах не было. Шли долго, у двери одной из кают эсесовец дал команду: «хальт» (стой) и постучал, из-за двери раздалось «входите». Мой сопровождающий подтолкнул меня не очень грубо, но все же. И предстал я перед пожилым человеком, у которого на погонах было тоже три квадрата, но желтых, в званиях я не разбираюсь. Он сидел в правом углу, в каюте не более 10 кв.м, за столиком бюро. На столе лежала фуражка, с которой выразительно на меня смотрел череп, и на бюро был череп, но натуральный. В глазах его не было жестокости, а была усталость и грусть, это я запомнил, в той ситуации не мог не запомнить. Первый его вопрос — причина побега? Я ответил, что по разговорам, пароход заминирован и что нас должны уничтожить, мне терять было нечего, вторая причина та, что нам в трюмы не попадает положенный нам паек. Его лицо изменилось, он медленно поднялся и у меня по ногам потекла жидкость (это я рассказываю впервые), а случилось это вторично. Первый — было в Освенциме, но об этом в другом письме. Смотрел он не на меня, а на стоящего за мной подчиненного. Обернувшись, я увидел побледневшего, стоящего навытяжку, немца, я отвернулся. И вот тут он впервые подал голос, первое «варум?» грохнуло, как бомба. Он так ему выдал, что мне стало его жалко, а больше себя, ведь виноват в его разносе я. Из потока слов я понял, что за порядок среди заключенных несет ответственность этот эсесовец. Когда он сел, я посмотрел под ноги, к счастью, лужи не было. После паузы он спросил, понимаю ли я по-немецки — понимаю. Он медленно стал говорить. Пер вые слова были эсесовцу: «переодеть в сухое и выдать две порции дневного питания», а затем смешанно по-русски и по-немецки. Вот его текст: «Если погибнете вы, то погибнем и мы с вами, а теперь идите и расскажите всем, что бежать отсюда невозможно».
Выводит меня этот подонок и ведет по коридору, идет впереди и думает, наверное, плохое, у меня была мысль — рвануть, я бы так и сделал, было бы куда. Когда я вышел из кабинета, настроение был ликующее — жив, но тут же сразу испортилось, ведь я остался один на один с человеком, которому причинил неприятность и никого, как ни странно, никого вокруг. Впереди стеклянная дверь, что за дверью — не вижу, но, когда стали подходить ближе, слышу, что там движение и шумок. Когда он открыл дверь и пропустил меня вперед, я увидел бар или танцзал. В общем, шикарное помещение, а посреди — штабель трупов и еще подносили. Он мне говорит: переодевайся, я ему: «найн, нихт», и вот тут он мне отдал свой долг, я получил сапогом такой батман в зад, а сделал он это от всей души, что я пролетел мимо трупов и вылетел в противоположную дверь. Во время этого полета еще мелькнула мысль, не пальнул бы, скотина. За дверью я сразу же попал, не буду говорить, в объятья, но сразу посыпались вопросы: как и что, где остальные, ведь о побеге уже многие знали. С 30 апреля до 3-го мая я рассказывал о побеге, дошел до трюма, откуда бежал, меня подкармливали, кто чем мог, давали закурить и покурить, а я рассказывал и рассказывал.
Как же могли меня похоронить те, кто, якобы, меня посылал?
В 1964 году в журнале «Огонек» была статья «Живые, отзовитесь» — писал Генрих Гурков, он жив, и я отозвался, написал о побеге и о том, как выплыл и просил передать привет Эриху Гешонеку, я с ним не знаком, но ведь у нас одна профессия и горели мы с ним вместе. Получил ответ от Г.Гуркова: «Спасибо за рассказ, привет Э.Гешонеку передам». А ведь Г.Гурков с В.Букреевым ездил в Германию, был знаком, неужели не сказал, что вот один псих пишет, что бежал с «Кап-Арконы». Ну, да ладно, Бог с ними, не найди я себя в книге погибших — концлагерь Нойенгамме, которую дал мне Гриша Кульбако, спасибо ему, мужик хороший. И не дай он мне прочитать книгу Руди Гогуэля «Кап Аркона», под редак цией В.Букреева, не знал бы я, что казнен, как герой. А З-го мая 1945 г. погибло не 10 человек, а 10 тысяч и — опять я выплыл, но уже стал свободным и об этом в другом письме.
Ноябрь 1991 г.
Архив | Стр.2 «Судьба» №12 (Декабрь 1994г.)
