Зарубки на сердце
Место встречи: диалог – новые участники
Член союза писателей России Виктор Николаевич Васильев родом из-под Ленинграда. В войну пережил оккупацию, фашистские концлагеря. Окончив институт Военмеха в 1961 году, работал ведущим конструктором на оборонных предприятиях Ленинграда. Будучи участником литературного объединения «Кировец», не раз встречался со знаменитым поэтом Николаем Рубцовым.
С мая 2005 года, уже на пенсии, начал писать стихи и рассказы для детей. Выпустил несколько книжек. Все они изданы небольшими тиражами (100 экземпляров) и за свой счёт. За художественно-документальную повесть о своём военном детстве, выпущенную в 2014 году, удостоен Всероссийской православной премии им. Александра Невского. Предлагаем отрывки из книги, присланной в «Судьбу».
\
БАБУШКА МАША
В середине октября Тоня походила босиком по холодной воде в речке вместе с Валей Марковой. У Вали все обошлось, а Тоню скрутил ревматизм. Начались сильнейшие боли в суставах и мышцах, поднялась температура до 39 градусов. Она лежала неподвижно у Дунаевых и только маме дозволяла притронуться или накрыть себя одеялом. Поэтому мы с мамой перебрались к Дунаевым. Лекарств, конечно же, никаких. И бабушки Фимы нет — нашего домашнего доктора.
Но беда не приходит одна. В шесть часов утра 29 октября 1943 года, еще затемно, немцы окружили Реполку. На всех выходах из деревни поставили посты. Полицаи пошли по домам. Стучали в окна и двери, кричали приказ: «Вакуация! Вакуация! Через час всем собрать вещи и ждать подводы! Из деревни не выходить — расстрел на месте!». В Малом Краю послышались выстрелы. Неизвестно, то ли в воздух для острастки палили, то ли в людей. Там и сям слышался женский плач, в Ивановке голосила баба Лена. С рассветом к крайним домам потянулись подводы, с высокими бортами телеги — фуры, как их назвал крестный. Мама послала меня к Яснецовым взять ее сумочку с документами и наши теплые вещи. Саму ее не отпустила Тоня.
У дома бабушки Маши уже стояла подвода. Полицай с белой повязкой на рукаве что-то докладывал немцу — жандармскому офицеру с бляхой на груди. Вышла бабушка, упала перед офицером. Умоляюще, как виноватая собачонка, смотрела она не него:
— Пан офицер, миленький, оставь меня здесь помирать. Вот мое кладбище!
Полицай хотел перевести офицеру. Но тот своим начищенным сапогом с размаху ударил бабушку в грудь. Она рухнула на бок. У нее сперло дыхание, изо рта пошла кровь. Я весь содрогнулся от ужаса, бросился к бабушке. Офицер с полицаем ушли. Выбежала Дуся. Вдвоем мы увели бабушку в дом. Дуся кинула одеяло на пол, уложила мать, стала ей помогать наладить дыхание. В доме был полный развал. Везде разбросаны вещи, узлы, и тюки. Кровати стояли голые, было много битой посуды. Я постоял минутку, понял, что ничем помочь не могу. Стал собирать вещи в свой заплечный мешок. Нашел мамину сумочку, Тонины и мои валенки, обе шубейки, мамин ватник, ватные брюки и большой шерстяной платок. Собрал рукавички, шапки, свой перочинный нож. В общем, клал все, что бросалось мне на глаза. Понимал, что больше вернуться мне сюда не придется.
Прошло минут десять. У бабушки наладилось дыхание, кровь больше не шла изо рта. Но стала она какая-то безвольная, капризная. И чего она офицера «паном» назвала? Такая гордая, сильная духом раньше была.
— Мама, вставай. Сейчас полицаи придут, или немцы. Увидят, что не собрались, возьмут и застрелят.
— Ох, доченька! Пусть пристрелят! Счастливая баба Фима — вовремя померла. На Родной Земле осталась. Уж никто не побеспокоит.
В избу вошли сразу два полицая. Старший из них закричал на бабушку:
— Почему здесь развалилась? Марш на повозку! А это кто? — указал на меня.
— Этот мальчик из другого дома, — умно соврала Дуся.
— Вооон!! — заорал полицай. — И чтоб сейчас же все вещи грузить, не то пустые поедете!
Я поцеловал Дусю, бабушку и с мешком в руках выбежал на улицу. Надел его на спину. Догнал медленно идущую подводу с Митрошкой и бабой Леной. На козлах сидел немец — кучер, на повозке сзади немец — конвойный с автоматом. Увидев семью Митиных у их дома, баба Лена закричала сквозь слезы:
— Прощайте, люди добрые! Теперь встретимся на том свете!
У Дунаевых тоже был кавардак. Оля, бабушка Дуня и тетя Сима складывали вещи в узлы и тюки, выносили их на веранду. Крестный упаковывал продукты — крупы, муку, что на зиму было припасено, весь запас спичек и соли. Нины не было, она жила в Кикерине у тети Иры в помощницах. Мама сидела возле Тони, меняла ей компрессы и грелки. Да и собирать ей было нечего. Все добро на нас надето, да мой заплечный мешок.
К полудню мимо окон проехала фура с бабушкой Машей. Я, мама и Оля выбежали на улицу попрощаться. Бабушка Маша лежала на вещах, с головой укрытая одеялом. Может быть, плакала украдкой, а может быть, просто весь белый свет ей стал не мил. Дуся только рукой нам помахала.
\
ЭПИДЕМИЯ ТИФА
Красных повязок на стойках нар, то есть сигналов о том, что на нарах лежит больной тифом, с каждым днем становилось все больше и больше. Теперь больных никуда не увозили, оставляли здесь же болеть и умирать, так как тифозный барак давно был переполнен. Все больше больных лежат без сознания, и новая начальница Хильда не дает им ни баланды, ни чаю, ни хлеба. Лекарств никаких. Если есть рядом родственники, то хоть воды принесут из бочки попить и сделать холодный компресс.
На нашей стойке тоже появилась красная повязка. На третьем этаже, над нами, заболела девочка Тая. Все щебетала, капризничала и вдруг замолчала. Ее кока (крёстная) Нина, стоя на коленях, негромко молилась вслух:
— Господи, ты всемогущий, всевидящий! Зачем тебе моя девочка? Не отнимай ее у меня, Христом-Богом прошу! Если уж надо тебе, так возьми кого-нибудь из немецких детишек!
Моя бабушка осторожно коснулась ее руки:
— Нина! Нина, послушай меня! Твоя Таечка жива еще. Не хорони ты ее раньше времени!
Нина оглянулась на бабушку непонимающим взглядом.
— Возьми кружку да миску, пошли в очередь за баландой, — уговаривала бабушка.
— Какая баланда?! Мне ничего в рот не полезет, пока Тая больна. Она же оставит меня сиротой, если… если… — И Нина расплакалась.
— Поплачь, поплачь, горемычная. Может быть, полегчает, — утешала бабушка.
На пятый день лицо и ручки у девочки стали бледными и холодными. Кока Нина попросила Олю поднести зеркальце ко рту девочки.
— Может быть, она еще дышит? — с последней надеждой сказала Нина.
Но напрасными были надежды. Зеркальце не запотело. Нина словно оцепенела. Потом резко вскинула обе руки вверх и закричала на весь барак:
— Господи!!! Ведь я же просила тебя!!! — и рухнула вниз лицом на хрупкое тельце девочки.
Нина не ходила за баландой и чаем, ничего не ела и не пила. Все лежала, как безумная, смотрела вверх на стропила крыши. На вопросы, на участие не отвечала. И вскоре умерла, как обещала, от истощения и тоски.
Крестный через пленного санитара, работавшего в тифозном бараке, узнал, что моя мама жива. Лежит без сознания двенадцатые сутки. Иногда в бреду просит пить. Бабушка у кого-то выпросила соску, натянула на бутылку с чаем и передала крестному:
— На, попроси своего санитара, чтобы сунул бутылку в потайной карман ее пальто. Там чай не остынет, и Настенька, даже в бреду, сможет до него дотянуться.
Красные повязки на стойки перестали подвязывать. Бесполезно. В каждой семье, на каждых нарах кто-нибудь болел тифом. Зато белых повязок становилось все больше и больше. Идешь по бараку, как по моргу. Только среди мертвецов есть и живые люди, шевелятся. Обычно умирают молча, не называя ни имени, ни места рождения, ни рода занятий. Да никто из живых соседей и не спрашивает об этом. Люди становятся неинтересны друг другу. Нет ни мечты, ни надежды, ни желания бороться, цепляться за жизнь.
Два десятка санитаров из пленных добровольцев едва успевали на тележках вывозить покойников из барака и грудой складывать у стенки. Трупы коченели на морозе, становились гремучими. Два раза в день приезжали несколько больших фур с короткохвостыми лошадьми-тяжеловозами. Тогда санитары брали покойников за руки-ноги и с размаха швыряли в глубокие фуры. Раздавался громкий треск и хруст мороженых костей. Мне не раз доводилось видеть и слышать эту работу. С тех пор всегда, когда вспоминаю об этом, в ушах раздается этот чудовищный хруст.
Санитарам, конечно, тяжело приходилось. И сами заразиться могли. Но эта работа была несравнимо легче той, которую выполняла основная масса пленных в каменоломнях и на стройках. Поэтому охотников работать на немцев санитарами было хоть отбавляй.
Крестного и Олю перестали гонять на работу, чтобы не выносить тифозную заразу в город. Оля — на грани заболевания. Днем она подсаживается к окошку и давит вшей. Нещадно давит. Берет свое нижнее белье, мое, Тонино, бабушкино, расправляет, просматривает каждую складочку, каждый шов и давит паразитов с хрустом между двух ногтей. Мы с Тоней тоже помогаем ей находить вшей, но давить их не умеем. Еще она берет наволочку и гребешком вычесывает над ней наши волосы. Десятки вшей расползаются по наволочке, но Оля успевает их всех раздавить. Вскоре она заболела, ее увезли в тифозный барак уже без сознания.
Учителю запретили собирать людей и рассказывать интересные истории. С Борисом мы стали редко видеться. Как-то я заметил, что он сидит на скамейке у стенки барака. К нему подходил, прихрамывая, учитель с тростью в левой руке. Опрятно одетый, при галстуке. Я хотел подойти к ним, поговорить о нашествии тифа. Но Борис отрицательно покачал головой и жестом руки показал: «Дальше иди». Значит, были у них свои дела, знать которые мне не положено.
Еще раза два я заходил к его нарам. Думал помочь ему, если болен. Но не заставал его там. На третий раз пришел — пусто на нарах. Нет ни его, ни вещей. Может быть, перебрался на другие нары? Ведь не мог он умереть, он же не болел. Непонятно. А все непонятное вызывает тревогу.
Виктор ВАСИЛЬЕВ
Гражданский пр. 106, корп. 3, кв. 80;
тел. +7 906 2273304 или +7 812 532 56 01
