Эсфирь Медведева (Файвелис) самая маленькая
За эту статью о бывшей узнице концлагерей Тувинская газета «Центр Азии» получила 1-е место в номинации «Нация победителей: 70 лет Победы в Великой Отечественной» на VII Всероссийском конкурсе «СМИротворец»
Семья Хаима Файвелиса перед войной
Среди ветеранов, возлагающих в Кызыле цветы к Вечному огню, сидящих на почетных местах в дни торжеств в честь Дня Победы в Великой Отечественной войне, выделяется седая женщина. Это Эсфирь Ефимовна Медведева, в девичестве Файвелис.
Выделятся ростом: не богатырским, а миниатюрным, она – самая маленькая из всех. Дочка недавно специально измерила – один метр пятьдесят сантиметров. А еще – улыбкой. Такой, что если улыбнется, всё вокруг расцветает.
18 марта 2015 года она отметила свое девяностолетие. Смеется: «Какие мои годы». И усаживает за чай с обязательными блинами и домашним вареньем. Без угощения она никого из своей уютной двухкомнатной квартиры на втором этаже пятиэтажки по улице Кечил-оола не отпускает.
«Так довольна, если накормлю человека. Покушает он, и мне удовольствие, радость. Сама юность в голоде и холоде в лагере провела, в шестнадцать лет в него попала. Все родные там погибли, я одна только выкрутилась. Так мне поэтому всех жалко. Душеньку готова отдать».
Лагерь ее юности – это созданный фашистами в селе Печера на Украине концентрационный лагерь, в котором нашли свою смерть тысячи евреев Винницкой области. Узники называли его «Мертвая петля».
Русская еврейка
– Эсфирь Ефимовна, у вас очень красивое имя, в Туве ни у кого больше такого нет: Эсфирь – знаменитая библейская еврейская женщина, героиня Ветхого Завета, отличавшаяся красотой, скромностью и одновременно мужеством.
– Красивое, только меня в детстве и юности полным именем не называли, звали Фирой. Это уже в возрасте величать стали.
Вот думаю сейчас о своей жизни и сама удивляюсь, как в ней всё переплелось и перемешалось. Родилась на Украине: город Тульчин Тульчинского района Винницкой области. Там и фашистскую оккупацию пережила. День Победы в Венгрии встретила.
Выросла в еврейской семье, Файвелис – моя девичья фамилия. А замуж вышла – стала Медведевой, и всю остальную жизнь с русскими прожила. И с тувинцами – с пятьдесят второго года в Туве. А в восемьдесят лет православной стала, вот у меня и крестник на шее. Дочь Ира надумала креститься, и я вместе с ней. В Кызыльской церкви крестил нас батюшка Вячеслав.
И получается, что я – русская еврейка. И для меня все люди одинаковы.
Все люди – люди. Ведь когда человека за его национальность человеком не считают, как нас фашисты в лагере, это – самое страшное. Это унижение, горе, в печерском концлагере пережитое, до смерти не забуду. И хотелось бы забыть, да не получается.
Только для нас и жили
– Прочитала книгу Мориса Бронштейна «Мёртвая петля», текст которой в 2013 году был размещен в интернете. В основу книги легли интервью с выжившими узниками печерского концлагеря, и эти беседы состоялись до 1998 года. Так что сегодня, полагаю, вы – единственный живой свидетель того геноцида.
Как же вам удалось выжить?
– Ох, милая, кто же их считал: всех погибших в общие ямы волокли. И как выжила – сама удивляюсь. Ведь никогда особо сильной не была. И ростиком маленькая. Это сестра Фейга, ее все Фаей звали, высокая, стройная. Она на год младше меня.
– А кем был ваш отец?
– Портным, знаменитым в нашем городе портным. Папу звали Хаим, но он взял себе имя на русский лад – Ефим Абрамович Файвелис.
Домик наш неподалеку от синагоги стоял. Хорошая синагога была, помню, что под ее крышей кукушка жила. Живая кукушка! Выглянет: «Ку-ку!»
У дома – огородик. И только одно дерево, помню, как сейчас – яблоня. В доме – три комнаты, в одной – я с сестренкой, в другой – отец с матерью, общий зал. Часть кухни была отгорожена, за перегородкой отец работал, туда к нему заказчики приходили, а то сошьет и сам заказ клиенту несет. Шил только для мужчин: и штатское, и форму армейскую – шинели, брюки, рубашки. В Тульчине части военные стояли, так оттуда ему заказы делали.
А мама – Ида Срульевна – домохозяйкой была. К еврейской пасхе каждый год обязательно мне и сестренке новые платья шила, наряжала. И всего наготовит – полный стол. Обязательно мацу сделает – это лепешки такие еврейские – тоненькие-тоненькие, пресные.
Мама неграмотной была, только еле-еле расписываться могла – папа научил, и очень хотела, чтобы мы с сестренкой выучились. Чтобы я в шесть лет в первый класс пошла, специально студента наняла – меня к школе готовить. А он, если не отвечу правильно, рассыпал на полу крупную соль и меня на коленки на эту соль ставил. Я так плакала! И мама ему отказала, другого студента приняла, он уже до самой школы со мной занимался.
Проучилась я десять лет, а сестра – восемь, не захотела дальше учиться, работать пошла. Только аттестата о среднем образовании мне в июне сорок первого не выдали.
– Плохо учились?
– Нет, училась хорошо. Как приду из школы – сразу за уроки, даже и не ходила никуда. В школе преподавание на украинском языке велось, мы на нем и дома говорили. Украинские и еврейские дети вместе учились, мы не делились по национальностям, даже и не понимали этого.
Один час в неделю – русский язык. Иностранный язык – немецкий. Вот с ним у меня трудности были. Не давался он мне, не любила его, даже и не учила толком, признаюсь.
А тут еще конфликт с учительницей немецкого. У нее отчество было Ильинична, а мы, глупые, его коверкали, называли Улинична, потому что со словом «уличная» схоже. В результате получила по немецкому «неудовлетворительно», и не я одна, оставила учительница нас на осеннюю переэкзаменовку.
Только не случилась эта переэкзаменовка – война началась. На нашем доме, над входной дверью, радиорепродуктор висел, тарелка такая черная картонная – конусом. Его там поставили, чтобы вся улица могла радио слышать, и все к нам во двор бегали новости узнавать. Так что мы первые из всех соседей и услышали по радио: война.
Другие уроки немецкого
– И какие же немецкие слова в память запали?
– Метхен – девушка, брудер – брат, ауфидерзейн – до свидания.
– А из военного времени, когда другие уроки немецкого начались?
– Юде швайн – еврейская свинья, так нас во время войны фашисты называли.
– Отвратительно гадкие и страшные слова.
– Ох, милая моя, еще какие страшные. Всех родных я в этом лагере потеряла, в какой яме их косточки – не ведаю. И от дома родного ничего не осталось. Вот только две фотокарточки и сохранились: это мы в сороковом году сфотографировались.
– Поверить не могу: как же это семейное фото и оккупацию, и концлагерь пережило?
– А оно ко мне уже после войны из Америки вернулось, это особая история.
Что же решила делать ваша семья с началом войны?
– Пытались, как и многие жители Тульчина, эвакуироваться. Мешок муки, мешок сахара купили, еще можно было тогда купить. Папа достал где-то лошадь, телегу, мешок овса для лошади, и мы поехали – к Кировограду. Но далеко уехать не пришлось, немцы быстро наступали и впереди оказались. Пришлось назад возвращаться.
– Из истории Тульчина: немецкие части вошли в город 23 июля 1941 года. И сразу же начался геноцид – евреев стали сгонять в гетто, созданное в Капцановке, в районе кварталов бедноты.
– Мы в это гетто не попали. Нас немцы сначала не трогали, оставили, чтобы папа пошивал им. Велели шить, и он шил. А потом заказы кончились, и нас выгнали в лагерь. И остальных людей – тоже туда же.
– Как же это происходило?
– В декабре сорок первого это было, уже снег выпал. Всем евреям в назначенный день велено было прийти в центр города на площадь. На этой площади каменный столб стоял, большой такой. Мне очень интересно: стоит ли он там сейчас?
С собой разрешено было взять только немного вещей. Взяли, что могли унести. В котомки заплечные сложили одежду, еды сколько было – дня на три, кружки, ложки, папа свои портновские ножницы прихватил. Мать и отец побольше на себя нагрузили, нам с сестрой – котомочки полегче.
А ценные вещи в подвал бросили.
– И много у вас ценных вещей было?
– Две самые ценные: папина ножная швейная машинка и граммофон. С такой большой желтой трубой граммофон, как сейчас помню. Мы с Фаинкой любили его слушать. У сестры был знакомый парень, постарше ее, студент. Бывало, придет он, и мы пластинки крутим, слушаем.
Туда же, в подвал, и перину скинули, в которую мама все наши документы зашила и мой комсомольский билет тоже. Надеялись, что вернемся.
– Вы представляли, что вас ждет?
– И помыслить не могли. Сказали – в лагерь, а что за лагерь, где – представления не имели.
Перед тем, как уйти, мама велела нам одеться потеплее, как можно больше теплого на себя надеть.
– Валенки?
– Нет, валенки мы не носили. На мне и сестренке были ботинки, я так до самого конца в лагере в них и проходила. А еще – курточки теплые.
Рано утром пошли на площадь. И из соседних домов, улиц люди семьями идут. И старики, и молодые, и дети. Все – с котомками за плечами, грудных ребятишек на руках несут.
Вся площадь заполнилась. Тут и немцы, и полицаи. Построили нас колонной и повели. Мы семьей вместе держались, мама нас ни на шаг от себя не отпускала. Чуть дальше – родные: материн брат Исаак Мейклер с женой и дочкой Рахилью, сестра отца Молка с мужем Шимоном и четверо их детей – мал мала меньше.
Так и шли колонной. Ни шагнуть в сторону, ни повернуться, чтобы поговорить. Останавливаться не разрешали. Не можешь идти, отстаешь – убивали. Дядя Шимон, он маленький такой был, ноги больные, упал. Папа с тетей Молкой хотели под руки его подхватить, тащить, но их плеткой отогнали: «Вперед!» Дядя только крикнуть успел, а потом – выстрел. Всё – одним выстрелом.
К ночи добрались до села Печера. Боже мой, что это: забор с колючей проволокой, охрана. Открыли ворота – и всё: кончилась жизнь, начался ад.
На работу нас не водили. Ничего мы в этом лагере не делали, только умирали.
Выживай, как можешь
– И как же выживали?
– А вот так: как кончился наш маленький запас еды, мама стала одежду, что в наших котомках была, на еду менять. Утром возьмет какую-нибудь кофточку, платье, юбку, штаны, к воротам выйдет. Но это только когда местные полицаи дежурили, а немцы нет – не допускали.
У ворот украинцы-богачи стоят, специально приехали из соседних сел, чтобы вещей наменять. Кофточку или платье заберут, а взамен яичко дадут или пирожок. На Украине всё больше гороховые пироги делали. Не пробовали? Гороховый пирог – милое дело, ой, вкусный.
Да вы кушайте, кушайте, блинчики, специально напеченные – горяченькие. И вот варенье еще – свое, клубничное.
– Спасибо, вкусные у вас блины. А просто так, без вещей, пирожок у ворот не дадут?
– Нет, что вы, только за вещи. За деньги тоже, у некоторых они были. У нас – нет.
И золотых вещей у матери не было. А золото немцы с полицаями прямо из ушей рвали. Колечко чуть не с пальцем оторвут, и зубы золотые вырвут.
– Как же те выживали, кому и менять нечего было?
– Ох, страшное дело, до чего от голода доходили. Мужчина у женщины умершей грудь отрезал и грыз. Увидели, отобрали. И с того дня стали давать по кружке похлебки из гороха. Очередь длинная выстраивается, каждый со своей кружкой или мисочкой подходит – они наливают. Но это уже позже было, в конце сорок третьего, и это румыны кормили, а немцы – нет, что вы.
Папа первым умер, где-то в конце января сорок второго. Он дорогой пальцы на ногах обморозил, гангрена у него началась. Пальцы – все черные. Ой, как он мучился, бедный, такие боли.
– А как лечили?
– Какое там лечение, посикаем на тряпочку, мама ее к пальцам папы приложит, вот и весь компресс. Еле-еле он с палочками передвигался, чтобы во двор подышать выбраться, в помещении-то духота, вонь. Возле здания и умер. Сидели мы вместе с ним на снегу, и вдруг он повалился.
Двое мужиков из наших, они специально были к этому делу приставлены, положили его на носилки и так, в чем был, и понесли. А куда понесли? Говорили, что за территорией лагеря всех в одну яму бросают. Каждый день люди помирали. И всех – в ямы: и взрослых, и детей, и младенцев. Никаких знаков на том месте не осталось, я после войны искала – не нашла.
Остались мы втроем: мама, сестра и я. А весной угнали сестренку.
Спасительная чёрная тряпочка
– Что же случилось с Фейгой?
– Зашли много-много, и с собаками. Сначала золото начали искать: вдруг у кого осталось, а потом выгнали с комнат, построили. И стали молодежь выбирать. Кого им нужно, в сторону отгоняли. Помню, как сейчас: шум, крик стоит.
Мне мама успела черную тряпочку на голову повязать, и волосы, и лоб закрыла, как старухе. И я со старыми женщинами осталась, не догадались, что девушка. А второй такой тряпочки для сестры не было, и ее сразу выхватили.
Сестра кричит: «Мати, мати!» Мама кричит: «Фаинька, милая!» Бросилась к ней, а ее – плеткой, вся синяя после этого была.
Погнали всех молодых за ворота, а за ними, люди рассказывали, машины закрытые. И вроде бы повезли их на этих машинах на работу в Житомир. А куда на самом деле? И больше я сестренку не видела. Была бы жива, обязательно после войны нашли бы друг друга.
Вдвоем с мамой остались, а в комнате только я одна молодая. А летом и мамы не стало, от голода и переживаний умерла. Утром просыпаюсь, а она рядом лежит, не дышит. Заорала, заплакала. И маму, как всех, на носилки – и в яму.
Кругом одна осталась.
Шестиконечная звезда Давида
– Эсфирь Ефимовна, слушая ваш рассказ о пережитом в фашистском лагере, не могу понять: как же людям удавалось в таких нечеловеческих условиях хотя бы относительную гигиену соблюдать?
– Ох, милая, какая там гигиена. Помню, мама еще жива была, пришла моя сродная сестра, отцова племянница, вся во вшах, бедная. Голова – вшивая, брови – тоже, вши прямо по телу девочки бегают. Мама волосы ей отстригла, сняла с нее всё, состирнула в луже, обмыла из той же лужи, как могла.
Вода-то рядом была – река Южный Буг, да за колючей проволокой она. Кто помоложе да посмелей ночью под проволокой к реке пробирался, приносил родным воды, а нас мама ни на шаг от себя не отпускала, ведь если попадешься, охрана что угодно с тобой сделать могла.
Воду мы из луж брали, вода зеленая-зеленая. Немного отстоится в мисочке, пьем. И одежду нашу мама, хоть и в луже, да постирает.
Благодаря маме у меня и вшей не было. Она, бедная, царство небесное, всё время садилась и в голове искала, следила, чтобы гниды и вши не завелись. А потом и вовсе мне волосы остригла, тифа очень боялась, многие болели. Сильно-сильно она следила за мной.
Когда мамы не стало, так же делала, маечку и трусики, что на мне были, все время в луже полоскала. Платье полтора года – одно и то же, снизу все истрепалось, истлело. Ой, господи, смех и грех, нашла большой мешок. Платье снизу отрезала, кофточка стала. Мешок, он тонкий был, сбоку завязала – юбкой стал. Вот истинная правда, нисколь не вру.
– Женщинам в таких антисанитарных условиях особенно тяжело, но я читала их военные воспоминания о том, что в период особенно сильных стрессов и нагрузок сама природа приходит на помощь: месячные прекращаются. А как у вас было?
– А ведь правда. Не было ничего. Месячные у меня в одиннадцать лет начались. Напугалась: «Ой, мама, что такое, кровь пошла!» Она успокоила, объяснила. И потом мы с сестренкой всегда маме говорили, когда они приходили. Никаких специальных средств для женщин тогда не было, просто тряпочки подкладывали, а потом их стирали.
А в войну всё прекратилось. Правда-правда. И у матери ничего не было, она же молодая была, лет сорок ей было, когда умерла.
– Вот еще что меня удивляет: вы рассказывали, что местные жители, украинцы, только за вещи давали еврейским узникам продукты. Не могу поверить: неужели не было простого человеческого сострадания, жалости к умирающим от голода?
– Так это только в самом начале было, когда меняли, и это богатые к воротам для обмена подходили. А кто сам бедный – жалели. Люди со временем стали в соседние деревни за едой ночами сбегать, и им подавали – просто так, ведь менять-то нечего уже было.
– Сбегали и снова возвращались?
– А как же не вернуться, если в лагере родные остались: больная мать или ребенок? Да и куда скроешься, где жить-то будешь? Поймают – убьют.
Как-то такой побег двоюродная сестра Рахиль, племянница мамы, решила сделать: пойду по деревне, люди немного продуктов дадут, я вернусь и будем вместе кушать. Она старше меня была, уже работала. Вот видите, на этой довоенной фотографии, где мы всей семьей, я в кофточке сижу, так это она мне ее дала. Как решили фотографироваться, я загрустила, что подходящего наряда нет, вот она и выручила.
А в лагере для побега, чтобы не замерзнуть ночью, она у меня последнюю курточку попросила. На курточке у меня звезда еврейская была пришита, так мы ее перед этим спороли.
– Желтая шестиконечная звезда Давида?
– Нет, белая. Их всем нам сразу выдали и велели на спины пришить, чтобы издали видно было, кто мы такие.
Отдала я последнюю свою курточку, и ни с чем осталась, потому что Рахиль не вернулась. Видно, убили ее, иначе пришла бы.
Пусть лучше убьют, но я не согласна
– А сама в побеги за продуктами уходила?
Это уже летом сорок третьего было. Пролезли под проволокой, в камнях над Бугом пересидели, чтобы совсем темно стало, и пошли в село Крищинцы. Сначала лесом, потом через кладбище. Страшно.
В лесу смотрим: под деревом кто-то. Перепугались, думали, полицай. Пригляделись – не шевелится. Подошли, а это женщина сидит, а на плечах ее – мальчик. Застреленные, из нашего же лагеря. Как мы, за едой пошли, да не дошли.
Как дошли до села, нам из первой же хаты еды вынесли. Я в подол кофточки ее собирала, никакого мешка у нас не было. А в хате в середине села нас приютили, мы и не ждали этого, знали, что проверки постоянные бывают, люди боялись: пустишь в дом еврея – пострадаешь.
А хозяин этой хаты украинец Пётр оказывается, был отцовый знакомый, я-то его не знала, он сам сказал. Вот он с женой и пустил нас. Пожалели. У них еще дочка была Аня и сын. А вот фамилию их не вспомню.
Первую ночь мы нормально переночевали, нам на полу постелили. А на вторую ночь – облава. Заходит немец и полицай. Женю сразу схватили, плетку хорошую дали и увели. Она-то черная была, нос длинный, как у евреев. Сразу поняли, что из лагеря. А меня не тронули. Меня мало кто за еврейку признавал.
На хозяев наорали, но не били. И они меня в подпол спрятали. Хозяйка с меня юбку из мешка и кофточку, от платья оставшуюся сняла, сожгла, и белье мое – тоже. Мне свою юбку и кофту, сорочку с трусиками дала. Все ношеное, но чистое.
Но и в подполе меня держать боялись, поэтому в яму в огороде перевели. Так у них почти полгода и прожила, до поздней осени – в яме.
– Как так – полгода жила в яме?
– А это у них специальная яма была, где хозяин, гончар, прежде горшки обжигал. Яма досками закрыта, на них – сено для коровы. В яме – печь для обжига и стульчик для меня. Но печку эту не топили, упаси бог, кто дым увидит. Чтобы никто не заметил, что она к этой яме зачастила, хозяйка только затемно приносила мне еды на день да горшок с горячими углями для обогрева.
– А как же в туалет?
– Весь день терпела, только в темноте выходила. И вот как-то под утро выбралась из ямы, а сосед меня и увидел. Мне ни слова не сказал, а хозяину сказал: «Если она будет жить со мной, то не выдам, а если нет – продам вас».
Хозяйка ночью передала:
– Слушай, миленькая моя, сосед наш жить с тобой хочет.
Я сначала не поняла:
– Так я же у вас прячусь, зачем к нему перейду?
– Да нет, он с тобой как с полюбовницей жить хочет.
– Пусть лучше убьют, но я не согласна.
Вишь, какие мысли у этого соседа были.
Благодарность спасителю
– И донес?
– Донес. Немцы пришли с полицаем, меня за волосы из этой ямы вытащили, плетку хорошую дали, и хозяев избили.
Привели в сарай, а там – человек восемь женщин, все лагерные, пойманные. Я – самая младшая. Под вечер приходит полицай, велит с ним идти: одна хозяйка-украинка просит картошку перебрать. Пошла с ним, перебрала. Снова в сарай – закрыл на замок. Мы стоим, стемнело уже, а в сарайчике этом и не прилечь.
Вдруг открывается дверь – полицай: «Где эта маленькая девочка?» Все задрожали, перепугались, а я – больше всех. Что он хочет со мной сделать? Стрелять? Изнасиловать? Молчу. Он в темноте стал по головам щупать, я – меньше всех ростом, вот и нащупал. «Выходи!»
Выхожу ни жива, ни мертва. А он дает мне булку хлеба: хозяйка, у которой картошку перебирала, передала. И снова на замок закрыл. Разломила этот хлеб на кусочки на всех, поели.
Рано утром открывает: «Пошли на водопой». Напились из лужи, ладошками. И он повел всех нас в лагерь. И больше мне не удалось из него выйти, пока нас Красная Армия не освободила.
– Больше с этой спасшей вас украинской семьей не встречались?
– Как же – встретилась. В пятьдесят седьмом году, я тогда уже в Кызыле жила, ездила с мужем на Украину, думала, может, какие следы сестренки найду. Не нашла, а вот с Петром, спасителем моим, увиделась: он к тому времени уже не в Крищинцах, а в Тульчине жил, сторожем в магазине работал.
А жена его умерла, так что не пришлось мне ее поблагодарить, подарки-то специально везла. А Петру красивую рубаху подарила, брюки, сандалии. А потом пошли с мужем в горсовет и там благодарность написала за то, что спасал от фашистов. Попросила, чтобы в газете обязательно напечатали.
Вы свободные!
Помните, как это было – освобождение?
– Мы знали, что наши приближаются. Те, кто по деревням ходили, возвращаясь, говорили: «Скоро наши придут». Так мы этого освобождения ждали! Только очень боялись, что нас всех, кто еще живыми остался, немцы прибьют до этого. Люди рассказывали, что перед этим четыреста человек около лагеря живыми закопали, земля дышала.
А как Красная Армия пришла, ворота открыли: «Вы свободные!» Заплакали все, закричали. Нас – на машины и – в Тульчин, по домам.
А какой дом? Пришла – нет его, всё сгорело. Деваться некуда, документов – никаких.
И вот как я догадалась на железнодорожную станцию пойти, туда, где много военных? А на станции – эшелон с красными крестами: эвакогоспиталь. Попросилась к ним, и меня сразу взяли, без документов, без ничего – санитаркой, и форму выдали, и сапоги.
Когда через Карпаты ехали, под обстрел попали, но эшелон не пострадал. А в Венгрию приехали – уже всё спокойно. Там, в городе Ньиредьхазе, уже настоящий госпиталь был, трехэтажный.
Тяжело, а надо
– У санитарки – тяжелый труд.
– Вагоны с ранеными, палаты по три раз в день моешь. В Ньиредьхазе у меня две палаты были – на первом и третьем этажах. День и ночь – вверх-вниз. То ведра с водой несешь, то еду, чтобы лежачих накормить. Сам не может умыться – тряпочку водой с мылом намочишь, лицо, руки протрешь, попить подашь. Утки тяжелораненым – тоже санитаркино дело, да я не брезговала – небрезгливая.
– Победу в госпитале в Венгрии встретили?
– Да. Это я хорошо помню. Всех в зале собрали, начальник госпиталя объявил: «Победа!» Шампанское открыл. И нам, санитаркам, налили по бокальчику. Я тогда впервые это шампанское увидела и попробовала. Но только пригубила, потому что не было у меня такого понятия, чтобы девушки пили.
Госпиталь наш и после победы продолжал работать: война-то закончилась, а раненые остались.
Самое дорогое
– Вы такая молодец, что все свои документы того времени сохранили, в том числе и удостоверение, и выданную взамен трудовой книжки справку за подписями начальника эвакуационного госпиталя №1690 Глинского, в которых указано, что вы проработали в госпитале до 7 февраля 1946 года.
– И удостоверение ветерана Великой Отечественной войны мне выдали, юбилейными медалями награждают постоянно.
– Самая дорогая для вас награда?
– Вот – самое дорогое: Орден Отечественной войны второй степени.
– На отсутствие государственного внимания не жалуетесь?
– Грех жаловаться. Прямо на руках меня носят. Домой постоянно с поздравлениями, подарками приезжают. Как какое в Кызыле мероприятие для ветеранов, и отвезут, и привезут: на парад, в музей, в театр, в ресторан. Кара-оол, как увидит, сразу ко мне, обнимет: «Ой, Ефимовна, ой, Ефимовна. Как жизнь, как здоровье?»
– Вернемся в сорок шестой год, Эсфирь Ефимовна. С чем из Венгрии в СССР возвращались?
– С деревянным чемоданчиком. Вернее – с сундучком, на крышке – замочек. Мне его старик-венгр сделал, он рядом с госпиталем жил с женой. Она меня не Фирой, а Верочкой звала.
Как госпиталь расформировывать стали, нас, вольнонаемных, по домам отправили. Выдали документ с разрешением пересечь государственную границу. Проезд на поезде – бесплатный, до станции Журавлёвка Винницкой области, ближайшей к родному городу Тульчину. Положила в сундучок свои шмотки, и – домой.
– Как же вы устроились в Тульчине после войны, Эсфирь Ефимовна?
– Сначала нянькой устроилась, парнишек хозяйских нянчила, там и жила. А потом – в артель инвалидов «Прогресс», кассиром-учетчиком фотографии. В этой фотографии сестрёнка Фейга до войны работала, ее отец устроил. Фотографом был пожилой еврей Нюня. Из этой фотографии и увез меня Иван Васильевич в ЗАГС – обманом.
– Как это так: в ЗАГС – обманом?
– А вот сейчас расскажу. Как-то пришел фотографироваться фронтовик – старший лейтенант, их часть после войны в Тульчине стояла, он начальником автоколонны был.
Сфотографировался, карточки получил и стал каждый день ходить. Придет, в окошко постучит, я выйду, постоим на крылечке, поговорим. Три месяца ходил: давай поженимся.
И вот как-то сижу на работе – подъезжает на большущей военной машине: «Пожалуйста, садись». «Куда мы поедем, Ваня?» «Прогуляться, покатаемся». Нюня отпустил: конечно, прокатись с хорошим человеком, всё равно клиентов нет.
Надежда АНТУФЬЕВА
antufeva@centerasia.ru
Справка «Судьбы»
В Республике Тыва проживает 5 граждан – бывших несовершеннолетних узников фашистских концлагерей и гетто. Как сообщил в редакцию Заместитель Председателя Правительства Республики Тыва А.П.Дамба-Хуурак, все они награждены медалью «Непокорённые» – памятным знаком Общероссийской общественной организации «Российский союз бывших несовершеннолетних узников фашистских концлагерей»
